Platypod
В первом эпизоде Platypod Кассандра Хартблей (Университет Торонто) и Зихао Лин (Чикагский университет) обсуждают свои исследования культур доступности, политики и технологий.
В создании этого эпизода приняли участие Кассандра Хартблей (Университет Торонто, докладчица), Зихао Лин (Университет Чикаго, докладчик), Ким Фернандес (Университет Пенсильвании, ведущая), Светлана Бородина (Колумбийский университет, ведущая), Гебби Кени (Университет Райса, звуковой редактор) и Анжела ВанденБрук (Университет штата Техас, веб-продюсерка CASTAC).
Стенограмма их беседы доступна ниже.
Светлана Бородина (ведущая, далее СБ):
Добро пожаловать на Platypod, официальный подкаст Комитета по антропологии науки, технологий и вычислительной техники. Здесь vs обсуждаем теории, инструменты и социальные взаимодействия на пересечении антропологии и исследований науки и техники. Я – Светлана.
Ким Фернандес (ведущая, далее КФ):
А я Ким. Мы – ведущие сегодняшнего эпизода. Мы две молодых исследовательницы, чьи интересы сфокусированы на инвалидности. В этом эпизоде мы поговорим с исследователями, работающими на стыке инвалидности, исследований науки и технологий и антропологии.
Кассандра Хартблей (докладчица, далее КХ):
Здравствуйте, меня зовут Кассандра Хартблей, я доцент кафедры здравоохранения и общества и кафедры антропологии Университета Торонто.
Зихао Лин (докладчик, далее ЗЛ):
Привет всем. Меня зовут Зихао. Мои местоимения – он/его. Я студент третьего курса аспирантуры по сравнительному развитию человека в Чикагском университете.
СБ:
Здравствуйте, Кассандра и Зихао. Спасибо, что присоединились к нам. Мы очень рады, что вы сегодня с нами. Давайте сразу перейдем к вопросам. Итак, наш первый вопрос: расскажите, пожалуйста, о ваших исследованиях, о том, что привело вас к изучению доступности городов и как вы ее изучаете.
КХ:
Конечно, это Кассандра. Я могу начать. Я начинала как аспирантка в своей докторской программе, размышляя о том, как мы можем понять инвалидность кросс-культурно. Я из США, и я проводила полевое исследование по активизму людей с инвалидностью в России. Изначально я думала, что буду изучать группы активистов и их проекты. У меня была куча планов по изучению группы родителей-активистов. Однако, когда я вернулась в поле для проведения основного сегмента полевого исследования в рамках моей диссертации, группа родителей-активистов, которую я хотела изучать, уже не существовала. Тогда я как бы иронично сказала своей подруге перед отъездом, что последнее, что я хочу делать, – это изучать пандусы. Я думала, что пандусы – это своего рода клише-символ доступности, который, как я тогда думала, затмил все различные виды доступа вопросом доступ для инвалидных колясок. К тому же пандусы – в целом, являются технологией, специфичной для определенных устройств и сетей, которые, как я думала, не обязательно применимы к России. Но, конечно, как бы там ни было, группа, которая в итоге оказалась наиболее заинтересована в сотрудничестве со мной, когда я работал в этой области, были люди с нарушениями подвижности и речи. Так что в итоге я занялась изучением доступности для людей на инвалидных колясках в одном городе в рамках своего диссертационного проекта, а затем в рамках последующего этнографического театрального проекта и проекта монографии, который еще не совсем завершен.
Я поняла, что изучаю доступность городов, потому что это своего рода вопрос защиты прав людей с инвалидностью, который действительно перекликается с другими культурами. Но затем это также привело к появлению и изучению всевозможных вопросов, которые не вмещались в рамки проблем городской доступности или недоступности.
СБ:
Спасибо. Зихао?
ЗЛ:
Думаю, я осознал, что занимаюсь изучением именно городской доступности достаточно поздно. Я все еще являюсь аспирантом, работающим над своей докторской диссертацией, которая будет посвящена безбарьерному дискурсу, его связи с концептом “умного города” и этому стремлению к будущему в китайских мегаполисах. Я работаю с глухими людьми уже почти десять лет – я получил степень бакалавра в области коммуникации в Китае. Тогда я немного изучал язык жестов в качестве волонтера. Потом я уехал в магистратуру в Германию, а затем несколько лет был вдали от Китая. И вдруг я понял, что многие сообщества глухих начинают говорить о “безбарьерности” как об образе жизни, а многие технологические компании начали разрабатывать продукты для глухих пользователей. Я начал полевую работу в 2018 году в компании, которая работает над технологией распознавания голоса и над тем, как голоса людей могут быть переведены в текст и показаны на экране устройств, таких как смартфон, чтобы глухие пользователи действительно “слышали”. Что мне показалось очень интересным, так это то, что основатель этого стартапа – глухой человек. Он читает по губам, у него поздняя глухота. В детстве у него были способности к языкам, но затем он потерял слух из-за болезни в возрасте 11 лет. Он один из немногих, кто получил степень по математике и компьютерной инженерии в китайской системе высшего образования как глухой человек. Мне показалось очень интересным, как он воплотил эту позицию глухого человека, но также и предпринимателя, который пытается создать рыночную стоимость благодаря этому продукту, который, по его замыслу, должен быть безбарьерным для людей. Так я начал [думать] о городской доступности как о множественных объектах, которые имеют много разных значений. Это может быть стремление к будущему, лучшей жизни, это может быть технический объект – одним словом, множество вещей. И как эти вещи на самом деле функционируют и решаются. Я все еще в поиске нарратива об этих различных стремлениях, связанных с городской доступностью.
КФ:
Здорово. Спасибо вам обоим. Чем антропологический или этнографический подход к городской доступности отличается от исследований дизайна или исследований инвалидности? Почему антропология должна изучать доступность и как она может это делать?
ЗЛ:
Я мог бы продолжать говорить о том, как я был озадачен, когда услышал все эти разные истории о доступе. Так, например, для правительственных чиновников это может быть способом заявить, что китайское государство делает хорошую работу, помогая и предоставляя ресурсы технологическим стартапам для разработки подобных технологий, чтобы создать доступ для людей. Для предпринимателей это также может быть способом заработать деньги или создать рынок для их собственной социальной и экономической мобильности. Для людей с инвалидностью это также может быть стремлением к будущей жизни в городе, потому что многие китайцы с инвалидностью родом из сельской местности, и они приезжают в большие города в поисках лучшей работы и лучшего образования. Поэтому “безбарьерность” или доступность становится для них способом заявить о своем праве на город или городское гражданство. Я обнаружил, что антропологический взгляд на доступность особенно полезен благодаря включенному наблюдению за участниками. Доверительные отношения, которые вы как этнограф устанавливаете с участниками исследования, помогают вам собрать различные рассказы и различные смыслы, связанные с идеей доступности. Это резко контрастирует с юридической литературой, которую я читаю, и литературой по цифровой интеграции, написанной учеными в области коммуникации, которые иногда принимают доступ как должное или не раскрывают, что такое доступ. Эта литература просто предполагает права человека или конкретное видение, которое должно быть реализовано, и не раскрывает двусмысленность этого термина. Так что это мой непосредственный ответ на вопрос, почему антропология действительно помогает мне.
КХ:
Да, думаю, я согласна с Зихао по всем этим пунктам. Спасибо, что затронули эту тему. Что касается этнографического фокуса на историях о доступе или недоступности – это то, что действительно занимает центральное место в моей работе. А также способ инструментализации этих историй или виды работы, которые они выполняют. Я думаю, что в исследованиях инвалидности существует некая презумпция, что истории о недоступности или доступе всегда связаны с тем, чтобы сделать мир более доступным для людей с инвалидностью. И это может быть так для активистов и ученых, но это точно не так, как объяснил Зихао, для правительственных чиновников или предпринимателей. Я думаю о книге Мэтью Кормана (Matthew Kohrman) и о том, как он рассказывает об изобретении показателей распространенности инвалидности в Китае. По сути, из его исследования совершенно ясно, что исследование распространенности инвалидности было настроено и сконфигурировано не на основе того, что на самом деле мешает кому-то работать, а на основе получения цифры, которая позволит сохранить лицо в международном сообществе. Так что, когда этнографы обращают внимание на работу, которую на самом деле выполняют истории о доступе или недоступности, в итоге мы получаем действительно интересные описания сложных межкультурных ситуаций, в которых идея доступа движется с трением по всему миру.
И я также согласна с Зихао – мне очень нравится, как вы выразились о том, что мы принимаем хорошее как должное. И это то, о чем я писала, опираясь на работы Кита Мерфи (Keith Murphy). Часто исследования дизайна ориентированы на позитивистское утверждение того, что должно произойти, и на стремление к хорошему дизайну. Идеология хорошего дизайна иногда упрощает то, что происходит на самом деле, и не оставляет места для описания ошибок. Конечно, существуют всевозможные фразы о глюках, чтобы попытаться отразить ошибки, недоработки и плохое обслуживание, но в то же время этнография заставляет исследователя отступить на шаг назад и воздержаться от моральных суждений, чтобы осуществить наблюдения о действиях человека и их фактических последствиях. И поэтому я думаю, что в итоге мы получаем действительно другой описательный набор наблюдений о том, как доступ реализуется в мире, как дискурс сам по себе, который необходимо проследить и проследить так же критически, как и любую другую либеральную политическую концепцию. Его фактические последствия для мира всегда будут не только предполагаемыми последствиями, но и всеми непредвиденными последствиями его циркуляции.
ЗЛ:
Да, я также хочу добавить, что я очень рад, что Кассандра упомянула книгу Мэтью Кохрмана. Я хочу добавить, что слово “доступность” или “безбарьерность”, представленное сегодня в китайских политических контекстах, связано с пропагандой инвалидности, ориентированной на ООН, еще в 1980-х годах. Поэтому я полагаю, что перевод самого понятия доступности, по крайней мере, в китайском контексте, с самого начала является бюрократическим проектом, который как бы навязывает определенный транснациональный дискурс на местах на уровне “сверху вниз”. Поэтому одна вещь, которая меня очень обеспокоила, заключается в том, что, несмотря на то, что “безбарьерность” (无障碍) используется многими политиками, в Китае по-прежнему существует суровая реальность, когда люди с инвалидностью маргинализированы, а их запросы на доступ не рассматриваются. Вот почему эта идея двусмысленности очень важна для меня, и как этнографические отчеты помогают нам определить, где на местах происходит этот комплекс и эти переговоры о смыслах. Например, в настоящее время китайские активисты по вопросам инвалидности пытаются заменить идею “безбарьерности” （无障碍） на “безбарьерную любовь”（无障爱). Это своего рода трюк, игра слов – потому что в китайском слове “无障碍” последнее слово “碍” (ай) произносится так же, как любовь (“爱/ai”). Таким образом, они пытаются реализовать почти что языковую политику, присвоенную бюрократическим дискурсом, техническим дискурсом, и как она должна быть восстановлена, а также аффективное измерение, близкое измерение создания доступа, который на самом деле не связан с технической доступностью, техническими границами. Это все еще должно рассматриваться как часть создания доступа. Поэтому мне очень, очень нужно быть там, участвовать и быть в этих диалогах, чтобы наблюдать за нюансами во всех этих переговорах.
СБ:
Замечательно. Спасибо вам обоим. Вы оба работаете в контекстах, на которые существенно повлияли государственный социализм и капитализм, хотя и в разных формах и временных рамках. Как уникальная триангуляция граждан, государства и рынка, характерная для страны вашего исследования, проявилась в вашем исследовании городских инфраструктур?
КХ:
Да, это так интересно. Спасибо за этот вопрос. Итак, мое исследование проходит в одном городе на северо-западе страны, которая сейчас известна как Россия. В последние несколько месяцев, после второго вторжения в Украину в 2022 году, называть ее стало сложнее. Но это было не так, очевидно, когда я проводила свою полевую работу. Я проводила полевые исследования сразу после окончания медведевских лет – то есть после возвращения Путина к власти и второго президентского срока. Так что те годы, когда я проводила предварительную полевую работу, были очень оптимистичными и открытыми. В России, как мне казалось, была реальная возможность жить так, как многие мои сверстники представляли себе нормальную европейскую жизнь, и чувствовать связь с миром за границей. В частности, регион, в котором я работаю – Российская Карелия или Карельская Республика, как она называется по-русски, находится на границе с Финляндией и имеет с ней исторические, этнические и культурные связи. Хотя большинство населения уже не обязательно является этническими карелами, жителям этого региона предоставляется специальный визовый статус для поездок в Финляндию. Это означает, что люди среднего и высшего среднего класса в городе Петрозаводске, который является столицей этого региона, могут получить визу для поездки в Европейский Союз через Финляндию гораздо легче, чем жители других регионов России. Таким образом, горизонт воображения, позволяющий почувствовать себя европейцем в том смысле, что Россия все еще живет в тени государственного социализма и конца Советского Союза, был не таким суровым, как другие регионы России, в которых я провел время, просто благодаря возможности путешествовать. И это создало уникальную ситуацию в городе. И он также сильно отличается от Санкт-Петербурга, который является ближайшим очень крупным городом, только в том смысле, что он воспринимается как своего рода провинциальный город. Люди в других местах считают Петрозаводск сонным и находящимся на краю дикой природы. В нем есть хорошая музыкальная консерватория, но в остальном нет ничего особенного, что могло бы выделить его на карте. Так что есть что-то в том, чтобы жить в городе, который будет в этой, третьей волне российских городов, чтобы получить что-то, когда идет своего рода волна развития. Так, например, хотя “Макдоналдс” появился в Москве в начале 1990-х годов, в Петрозаводске его не было буквально до 2012 года. Я проводила полевые исследования, когда в городе открылся первый “Макдоналдс”. К нему стояли очереди по всему кварталу, и все были так счастливы, что у них есть “Макдоналдс”, просто из-за новизны этой вещи, которая казалась такой далекой. Когда вы приезжали в Санкт-Петербург на выходные, вы заходили в “Макдоналдс” на Невском проспекте по дороге домой и брали заказ бургеров для своих друзей, которые потом встречали вас на вокзале в Петрозаводске, чтобы забрать эти бургеры. Это в значительной степени просто более широкая этнографическая история о том, как странным образом рынки и желания воображаемой нормальной космополитической жизни среднего класса циркулировали среди людей, с которыми я дружила в Петрозаводске в те годы.
Но, конечно, когда дело дошло до доступности в городах, это имело самые разные последствия. Во-первых, как провинциальный город, Петрозаводск не был местом инвестиций для иностранных наблюдателей в той мере, в какой это было в Москве и Санкт-Петербурге. Такие вещи, как доступные автобусы, были в городе лишь слухами, в отличие от Москвы и Санкт-Петербурга, где в те годы росли парки автобусов с доступными пандусами для посадки и высадки. Закон о доступности был очень хорош на бумаге. Но это привело к ощущению, что законы выглядят очень красиво на бумаге, но их трудно создать в реальности. Так, роль гражданина в отстаивании таких вещей, как обновление доступности городского железнодорожного вокзала, часто наталкивалась на такие бюрократические баррикады, где все, что вы могли получить, – это письмо о том, что вокзал будет сделан доступным в ходе следующего запланированного ремонта. А это было очень непрозрачно, и в 2014 году было совершенно неясно, будет ли реконструкция в 2019 году включать в себя добавление лифта или нет. Так что я думаю, что это всего лишь грубый этнографический набросок некоторых вопросов о городской инфраструктуре, с которыми я столкнулась в ходе своей полевой работы.
СБ:
Отлично. Спасибо, Кассандра. Зихао, вы бы хотели поделиться своими этнографическими историями?
ЗЛ:
Да, я думаю, что в смысле влияния международного дискурса все довольно похоже. Так, Китай с 1980-х годов спонсирует Федерацию людей с инвалидностью. Это проект, возникший в результате глобальной пропаганды ООН прав инвалидов. Кроме того, с 2008 года Китай является участником КПИ ООН. И именно в это время Китай впервые организовал Олимпийские игры. Поэтому в Пекине, где проходила Олимпиада, она очень неожиданно превратилась в большой перформативный проект. И правительство пытается показать свою эффективность и легитимность через кратковременную организацию сурдопереводчиков, доступных туалетов. Это создает почти впечатляющую сцену о том, насколько Пекин может быть инклюзивным для людей с инвалидностью, особенно для иностранцев или спортсменов, приезжающих в город.
И еще одно измерение, которое я хотел бы упомянуть для проектов доступа в метрополию, – это идея мобильности. Я думаю, что Кассандра также намекает на это – как люди переезжают из разных регионов и как люди создают свою жизнь в городах, даже если они не родом оттуда. И в Китае существует большое препятствие для этого – система регистрации домохозяйств, система хукоу (户口), уже хорошо изученный китайский политический институт с 1949 года. В социалистический период люди были организованы в различные населенные пункты и прикреплены к своим рабочим местам. Система адресной регистрации (прописки) функционирует как способ центрального правительства зафиксировать людей на одном месте. Такое политическое наследие до сих пор играет огромную роль в современном городском управлении, особенно для сельских мигрантов. Для людей, которые не являются уроженцами Пекина или Шэньчжэня, этих богатых ресурсами городов, если они хотят интегрироваться, они должны получить там регистрацию. А это очень сложно. Кроме того, процесс установления инвалидности связан с системой регистрации. Поэтому, если у вас нет официально признанного статуа инвалидности, вам может быть трудно пользоваться такими льготами, как льготный проезд в транспорте и пособие на образование. Таким образом, все эти аспекты как бы ведут к доступу инвалидов, но также и к более широкому доступу, который города могут предоставить людям, которые уже живут в них, и людям, которые мигрировали в них. Это еще один аспект.
Мне также интересно проследить, роль экспертов в социалистических государствах, которые одновременно пытаются интегрироваться в глобальный порядок, но в то же время пытаются установить свои собственные культурные различия. Я заметил, что многие из тех, кто заботится о “безбарьерности”, являются представителями различных областей знаний, таких как городское проектирование, городское планирование, специальное образование, а иногда и исследования инвалидности и глухих, а также архитектура и дизайн. Обычно это люди, получившие какое-то образование за рубежом. Например, многие активисты по вопросам инвалидности получили степень магистра в Университете Галлаудет, который является элитным частным университетом для глухих в США. И затем они фрагментарно переносят то, что они узнали как опыт в области “безбарьерности”, доступа и создания сообществ, обратно в Китай. Люди, специализирующиеся на разработке компьютерного программного обеспечения, и люди, специализирующиеся на социальной работе, например, имеют совершенно разное понимание того, каким может быть доступ. Одно из них очень техническое или технократическое. А другой – больше о сообществе и социальных институтах. Поэтому мне показался очень интересным этот фрагментарный режим экспертизы, который перемещается и переносится с Запада в Китай или в другие якобы социалистические пространства.
И это также еще одно измерение контекста моей полевой работы.
КХ:
Да, я думаю, что последний пункт действительно применим к моей ситуации в плане того, как то, что мы называем доступом… Мне кажется, что нам нужно составить карту различных способов использования слова “доступ” и его применения, и когда это своего рода технократическая концепция, и когда она переходит в этос “доступа как любви” или более межличностной динамики или даже эстетики (как художники с инвалидности стали называть это здесь, в Торонто). Я определенно вижу это. И это было настоящей проблемой в моей полевой работе. Разрыв между правовыми нормами и стандартами, описывающими доступ в городскую среду техническим способом, и контраст между этим и тем, что на самом деле обеспечивало мобильность в городе для моих собеседников, которые являются инвалидами-колясочниками или имеют нарушения мобильности, когда они ходят, так что я определенно вижу это. Я думаю, что это очень интересный набор вопросов.
И моя собственная полевая работа не очень связана с цифровыми технологиями, но я вижу, как много их сейчас в культуре инвалидности в Северной Америке. И поэтому мне было бы очень интересно прочитать вашу работу о том, как цифровой доступ или технологический доступ реализуется в китайском контексте.
ЗЛ:
Я думаю, что в отношении искусства, которое вы только что упомянули, это очень интересно. Мои друзья-художники действительно пытаются найти способ уйти от этого устоявшегося, статичного, неизменного взгляда на доступ как на одноразовое или техническое краткосрочное решение. Вместе с Ди Ву [1] я организовал читательскую группу, состоящую из художников, социальных работников, правоведов, активистов по вопросам инвалидности, всех тех людей, которые имеют определенный опыт работы с людьми с инвалидностью, а иногда и сами являются людьми с инвалидностью, которые пытаются найти способ осмыслить, что такое доступ или “безбарьерность”. Я думаю, что это действительно удивительно, когда вы обнаруживаете, что эти люди придерживаются таких разных фундаментальных определений или пониманий доступа. Если задуматься, доступ может быть очень широким понятием, верно? Это способ интерпретации отношений между телами, между людьми и между средой, созданной человеком. Эта потенциальная широта создает много трений, что не обязательно плохо. Я думаю, что диалог, который поначалу заставляет нас чувствовать себя неловко (потому что мы понятия не имеем, что такое доступ), оказывается гораздо более продуктивным, потому что мы обнаруживаем различные измерения этого понятия, которые в наших собственных областях еще не были концептуализированы.
КХ:
Я думаю, да, я согласна. И я думаю, что это звучит как отличная читательская группа. Это заставляет меня вспомнить о проекте, над которым я работаю уже несколько лет. Он начался, когда я писала историческую главу своей книги, и в ходе написания этнографии я заметила, что хочу составить карту не только прямого перевода слова “доступ” – доступность, по-русски – но также составить карту того, что мы могли бы назвать атрибутами этого слова с этнографической точки зрения или с точки зрения семантических доменов. Итак, доступ – это легкость, спокойствие, а также удобство, верно? Одна из вещей, которую я затем искала в исторических источниках, – до того, как это слово из англоязычного дискурса по защите прав людей с инвалидностью вошло в русскоязычный лексикон, какие слова использовали люди, чтобы говорить о мобильности и доступе в построенной среде? Это работа, которая сейчас готовится к публикации вместе с моей аспиранткой Гюзель Камаловой, которая сама проводит полевые исследования в постсоветском Казахстане. Мы изучали газеты советского периода и обнаружили множество примеров использования людьми слова “удобство” – то, что удобно или нет. И это действительно интересно, потому что первая реакция, я думаю, современных англоговорящих людей будет такой: “Ну, удобство и доступность – это не одно и то же”. Но потом, когда понимаешь, что на самом деле слово “доступ” имеет множество значений, а его конкретизация как специфического понятия и термина по отношению к инвалидности произошла только с 1980-х годов, и в словаре может быть немного больше гибкости в том, что значит, как вы выразились, иметь доступ в город или право на город или испытывать безбарьерную городскую жизнь. Здесь есть над чем подумать. Возможно, создавая этот политизированный термин, который затем становится важным инструментом адвокации, мы также переопределили понятие доступа и упустили из виду некоторые его логические синонимы, а также тем самым, возможно, упустили из виду некоторое разнообразие терминов, которые могут циркулировать в других языках. Обращая внимание на это этнографически, мне интересно выяснить, существуют ли другие словари адвокации инвалидности, призывающие к чему-то вроде доступа, которые, возможно, присутствуют, но упускаются из виду, потому что мы так сосредоточены на этой политизированной концепции. И я пока не знаю ответа, но это своего рода провокация, которую я хочу предложить в качестве темы для будущей этнографии.
ЗЛ:
Да, я думаю, это очень интересно, потому что вы только что упомянули о политизации. И я думаю, что одно из моих наблюдений относительно того, как доступ используется в мире активистов в Китае, заключается в том, что доступ или “безбарьерность” – это безопасное слово, деполитизированное слово, которое допускается китайскими властями. Поскольку оно звучит так бюрократично и утомительно, или даже скучно в некотором смысле, это дает активистам движения за инвалидность определенное пространство для переговоров, чтобы провести те преобразования, которые они хотят. Тем более что политическая атмосфера в Китае, особенно в последние 10 лет, становится все хуже. В Китае нет места для НПО, которые могли бы использовать модель прав человека. Кроме того, феминистское движение подвергается нападкам со стороны властей. Я думаю, что активисты движения инвалидов в Китае сейчас действительно пытаются использовать “доступ” таким образом, чтобы деполитизировать и бюрократизировать его коннотацию. Я не знаю, наблюдаете ли вы подобное в России, но мне это показалось интересным.
КХ:
Да, я полностью соглана с этим. И я думаю, что это происходит повсеместно, верно? С одной стороны, адвокация и организация инвалидов чрезвычайно политизирована, она требует построения власти, требует изменения культуры, требует изменения структур, требует изменения законов. Но из-за такого чрезмерного отношения к инвалидности и патернализирующего взгляда, создающего образ человека с инвалидностью, который всегда нуждается в помощи, я думаю, что со стороны правительств существует распространенное ощущение, что адвокация инвалидности может быть понята как своего рода гуманитарная деятельность, а не как вопрос жесткой политической организации. И это довольно иронично, потому что на самом деле организация людей с инвалидностью политически очень сильна. Иногда у меня возникают споры, например, с политологами – американскими политиками, которые просто интересуются моим исследованием; они не видят в нем ничего общего, например, с организацией труда в России или экологической организацией в России, которые считаются высоко политизированными движениями. И это очень похоже на правду, потому что Россия полностью подписала Конвенцию ООН о правах людей с инвалидностью, в то время как российское правительство в течение многих лет активно подавляло рабочие и экологические движения. Таким образом, организация людей с инвалидностью может происходить как бы незаметно. Мне кажется, я только что прочитала статью социолога о принятии Конвенции в Китае. Авторку зовут Шисин Хуанг. Возможно, я неправильно произношу ее имя. Но она говорит о том, что Конвенция была принята 10 лет назад, и что либерально-демократические ожидания гражданского общества в отношении изменений не оправдались, но в то же время эта перераспределительная модальность создания новых услуг для людей с инвалидностью в то же время позволила сформировать сознание инвалидности и организацию на местах. И мне показалось, что это действительно интересный аргумент, потому что я вижу, что нечто подобное происходит в России и, в некотором роде, даже в Северной Америке. Потому что адвокация инвалидности часто фокусируется на перераспределении, а не на признании или политических правах в прямом смысле. В итоге мы оказываемся в ситуации, когда то, что люди с инвалидностью считают успехом, не переходит в понимание адвокации инвалидности как политического движения для аутсайдеров.
ЗЛ:
Автор (Шисинь Хуан), которого вы только что упомянули, также была в нашей читательской группе. Это действительно маленький мир.
Мне также кажется, что это политика надежды. Активисты по вопросам инвалидности, за которыми я слежу, определенно сейчас очень заняты. Я думаю, что они вступают в это огромное окно возможностей, когда движение людей с инвалидностью, как вы сказали, развивается незаметно, и они пытаются использовать все ресурсы, государственные фонды, которые у них есть. Потому что, по крайней мере, Пекин и Шэньчжэнь, города, за которыми я слежу, имеют политическую программу по строительству безбарьерного города. И Шэньчжэнь, кстати, первый город в Китае, который объявил в 2020 году полномасштабное городское законодательство о безбарьерном городе, то есть о городе как единице безбарьерного развития. Но никто толком не знает, что это значит, потому что это может быть очень много разных вещей.
Я думаю, что даже политики не дают четкого понимания, что такое безбарьерный город. Но такая открытость создает определенное пространство для частных предпринимателей, для активистов по вопросам инвалидности, чтобы проводить свои собственные повестки дня и свои собственные ставки с этими грандиозными государственными проектами.
И еще один момент: как я должен оценивать те обнадеживающие устремления, которые имеют место в этом пространстве?
Хотя это и не совсем тот путь, о котором вы сказали, плохо это или хорошо, что это не очередное движение за гражданские права, происходящее в Китае? Да. Потому что доступ действительно тесно связан в США с идеей движения за гражданские права в 1960-х годах. У Бесс Уильямсон (Bess Williamson) есть блестящая книга, хотя она и относится к сфере дизайна, в ней затрагивается несколько важных аспектов того, что мы понимаем сейчас в этом черном ящике доступа, который на самом деле тесно связан со всеми этими напряжениями и политическими условностями 1960-х годов, когда у вас все еще была структура потребительского, среднего класса, а ветераны стали главными защитниками более широкого доступа – но это все еще как бы очень ограниченное индивидуалистическое, потребительское, среднеклассовое понимание доступа, которое вошло в то, что мы сейчас знаем как доступ и доступность или Акт Американцев с Инвалидностью (1990) в Соединенных Штатах. Поэтому я хочу сказать, что доступ также нуждается в историзации в североамериканском контексте.
КФ:
Спасибо вам обоим за эти развернутые размышления о том, как доступность проявляется в ваших различных контекстах. В завершение у меня остался последний вопрос: с какими примерами практической работы по обеспечению доступности вы сталкивались, работая на местах? Что способствует этой работе, а что мешает?
ЗЛ:
Я думаю, что мне нужно немного упомянуть о технологиях, потому что это то, что не так часто поднималось в нашем разговоре. Я могу немного рассказать о том, как наша группа чтения – группа чтения по изучению инвалидности – экспериментировала с различными способами создания технологий во время пандемии. Это время, когда активисты по вопросам инвалидности или я, как ученый-студент по вопросам инвалидности, должны были найти способ создать доступ друг для друга из-за того, что мы больше не находимся физически рядом друг с другом. Кроме того, теряется межличностный аспект общения, поскольку мы опосредованы экранными устройствами. Мы используем Zoom для большинства наших конференций, и у нас есть инструмент для обмена сообщениями в социальных сетях. Это междисциплинарное пространство. То есть оно состоит из людей, которые идентифицируют себя как глухие и Глухие, людей, которые идентифицируют себя как люди с множественной инвалидностью, и [людей] с физическими нарушениями подвижности. У нас не было незрячих людей, что усложнило бы проблемы доступа, которые есть в Zoom. Изначально мы думали, что для создания благоприятного пространства нам просто необходимо следовать всем протоколам доступности. Zoom позволяет нам иметь машинные субтитры в режиме реального времени. У нас также есть удаленно расположенные сурдопереводчики, и у нас также есть чат. Но затем все эти различные элементы начинают создавать хаос друг с другом. Например, есть люди, настолько увлеченные своими комментариями, что они постоянно пишут в чат, а другие участники жалуются на то, что эти постоянно всплывающие сообщения мешают титрам. Эти титры – поскольку они очень большие – иногда могут мешать и сурдопереводчикам. У нас была большая дискуссия о том, стоит ли отключить окно чата для улучшения качества субтитров, и тогда другой человек, который действительно хотел использовать окно чата, говорил: “Нет, я не чувствую себя в безопасности, говоря вслух или делясь своим экраном, поэтому мне лучше использовать окно чата как единственный важный доступ к этой группе”. И тогда люди высказали другие мнения о том, почему чатбокс может так отвлекать, и это на самом деле привилегия слышащих людей, потому что слышащие люди – это те, кто может просто печатать, слушая. После этих дебатов нам стало более ясно, почему доступ никогда не является законченным продуктом. Это не значит, что если мы внедрили технологию, то все в порядке. Это все еще процесс переговоров и размышлений, в ходе которых мы задаем вопросы об инвалидности в нашем обществе и в нашем меньшем месте. Извините, это длинная история, и я сжато излагаю ее, но суть ее в том, что доступ – это не техническая вещь, это не просто готовый объект. Это своего рода вращающийся, повторяющийся, рекурсивный процесс, когда каждый из нас, кого волнует доступ, начинает задавать вопросы себе и друг другу о том, что это значит. И таким образом, трения, связанные с доступом, могут стать продуктивными и продвинуть нас вперед.
КХ:
Да, мне нравится все, что вы говорите, и я абсолютно согласна с тем, что работа по доступу никогда не бывает законченной, и что это должны быть интерсубъективные переговоры. Ставить под сомнение поломки – это то, с чего мы начинаем – это сам по себе процесс. На самом базовом уровне, если мы возьмем эту удивительную фразу в вопросе “работа с доступом как праксис”, я как раз думаю об этом. Например, если мы понимаем под праксисом объединение практики и теории, я не думаю, что мы можем иметь доступ к инвалидности, который не является праксисом. Каждый раз, когда мы думаем о доступе или создаем доступность, мы ведем переговоры об этой взаимосвязи, мы практикуем теорию и теоретизируем практику. Каждый раз, когда мы говорим: “Хорошо, наш протокол доступа в этой конкретной группе, когда мы встречаемся, будет таким”, – это итерация своего рода практики, основанной на теории или теоретизировании, практики, которая возникла в результате одного из этих буквальных переговоров.
И я также думаю, что очень важно подчеркнуть работу по обеспечению доступа как труд, как форму труда, требующую времени, заботы и опыта. Как я уже писала, и все участники этого разговора обсуждали, использование контрольного списка для попытки реализовать доступ в смысле технического продукта в конечном итоге не приводит к воображаемой конечной цели – полезным и работоспособным взаимоотношениям в мире. Поэтому я думаю, что очень полезно думать о труде по обеспечению доступа как о внедрении практик, которые реализуют теорию, и теоретизировании этих практик. Я просто вижу, как этот цикл постоянно повторяется в пространстве адвокации инвалидности. Я сегодня пришла с совещания по поводу серии лекций, которую мы собираемся начать в Университете Торонто о глобальных исследованиях инвалидности, пытаясь определить, каковы наши протоколы доступности для публичных встреч в Zoom, которые, вероятно, будут включать в себя перевод на несколько языков, а также сурдоперевод и субтитры. Какие виды труда по обеспечению доступа необходимы, а какие виды доступа могут быть просто перформативными, или сигнализирующими о добродетели, и как вы решаете, что является базовым уровнем, и как вы решаете, что является чем-то, что должно происходить, когда кто-то хочет этого? Это очень сложно, и я думаю, что работа с доступностью лучше всего работает, когда это устойчивая группа, где вы можете экспериментировать и пересматривать ваши практики вместе с течением времени. Если вернуться к большому вопросу о доступности городов и безбарьерных городах, я думаю, что одна из проблем, с которой мы столкнулись, – это ощущение теплого пушистого чувства “доступ работает прямо сейчас”. Это происходит, когда у вас есть возможность построить такие постоянные отношения, где вы устанавливаете близость доступа, где вы вместе работаете над итерациями и пересмотром. По своей природе города безличны и требуют бюрократического вмешательства и обслуживания, а также пересекающихся государственных и частных инфраструктур. Поэтому мы сталкиваемся с этими проблемами при попытке итерации, разрешения и создания доступа, и придумываем все эти временные решения. Но проблема в том, что у нас нет устойчивых отношений на межличностном уровне. Поэтому единственный способ действительно добиться этого на общегородском уровне – повлиять на изменение культуры, чтобы каждый человек применял доступ как практику в своей повседневной жизни. И я не могу назвать ни одного города, который уже достиг этого, верно? У нас есть небольшие очаги доступности как этики, но даже если у нас есть пандусы по всему городу, это не приводит к реальному доступу, или даже если у нас есть субтитры в каждой комнате Zoom, это не обязательно приводит к доступу.
СБ:
Большое спасибо вам обоим. Мне очень нравится эта беседа. Ким, не хочешь ли ты закрыть эту тему?
КФ:
Я просто хотела поблагодарить вас за то, что уделили нам время. Я думаю, что в ходе наших размышлений о доступе возникло очень много действительно щедрых и плодотворных идей. И еще раз спасибо, что присоединились к нам.
ЗЛ:
Да, я был рад побеседовать с вами, Кассандра.
КХ:
Я хочу поблагодарить организаторов за то, что организовали нашу беседу. Это здорово. Спасибо большое.
СБ:
Вы можете подписаться на этот подкаст на любой платформе, которую вы используете для прослушивания подкастов.
КФ:
Мы будем рады любым вашим отзывам об этом эпизоде или о подкасте в целом. Не стесняйтесь обращаться к нам по адресу platypod@castac.org.
СБ:
Спасибо, что подключились сегодня.
